Неточные совпадения
Громко кликала я
матушку.
Отзывались ветры буйные,
Откликались горы дальние,
А
родная не пришла!
День денна моя печальница,
В ночь — ночная богомолица!
Никогда тебя, желанная,
Не увижу я теперь!
Ты ушла в бесповоротную,
Незнакомую дороженьку,
Куда ветер не доносится,
Не дорыскивает зверь…
Г-жа Простакова.
Родной, батюшка. Вить и я по отце Скотининых. Покойник батюшка женился на покойнице
матушке. Она была по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было с них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все, по власти Господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о Святой неделе с колокольни свалились; а достальные сами не стояли, батюшка.
Борис. Батюшку она ведь невзлюбила за то, что он женился на благородной. По этому-то случаю батюшка с
матушкой и жили в Москве.
Матушка рассказывала, что она трех дней не могла ужиться с
родней, уж очень ей дико казалось.
Вот как стукнуло мне шестнадцать лет,
матушка моя, нимало не медля, взяла да прогнала моего французского гувернера, немца Филиповича из нежинских греков; свезла меня в Москву, записала в университет, да и отдала всемогущему свою душу, оставив меня на руки
родному дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре, птице, не одному Щигровскому уезду известной.
— Тонкая бестия, шельма этакий! схапал у невесты уж не одну тысячу, — а родные-то проведали, что он карман-то понабил, да и приступили; а он им: нет, батюшка и
матушка, как сын, я вас готов уважать, а денег у меня для вас нет.
По зимам семейство наше начало ездить в Москву за год до моего поступления в заведение. Вышла из института старшая сестра, Надежда, и надо было приискивать ей жениха. Странные приемы, которые употреблялись с этой целью, наше житье в Москве и тамошние
родные (со стороны
матушки) — все это составит содержание последующих глав.
— Тихоня-тихоня, а подцепил себе б — ку, и живет да поживает! — говорила
матушка, — ни отца, ни
родных, никого знать не хочет.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как
матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься с дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда.
Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Два раза (об этом дальше)
матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но, проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все
родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится у него капитала в ломбарде.
Матушке становилось досадно. Все ж таки
родной — мог бы и своим послужить! Чего ему! и теплёхонько, и сытёхонько здесь… кажется, на что лучше! А он, на-тко, пошел за десять верст к чужому мужику на помочь!
— Карасей пожалел для
родного отца! — негодовала
матушка, когда до нее дошла весть об этом происшествии.
—
Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к
родным, да и на людей посмотреть захотелось. И
матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
Матушка, однако ж, поняла, что попала в ловушку и что ей не ускользнуть от подлых намеков в продолжение всех двух-трех часов, покуда будут кормиться лошади. Поэтому она, еще не входя в комнаты, начала уже торопиться и приказала, чтоб лошадей не откладывали. Но тетенька и слышать не хотела о скором отъезде дорогих
родных.
— Ах,
родные мои! ах, благодетели! вспомнила-таки про старуху, сударушка! — дребезжащим голосом приветствовала она нас, протягивая руки, чтобы обнять
матушку, — чай, на полпути в Заболотье… все-таки дешевле, чем на постоялом кормиться… Слышала, сударушка, слышала! Купила ты коко с соком… Ну, да и молодец же ты! Лёгко ли дело, сама-одна какое дело сварганила! Милости просим в горницы! Спасибо, сударка, что хоть ненароком да вспомнила.
В продолжение этого времени он получил известие, что
матушка скончалась; а тетушка,
родная сестра
матушки, которую он знал только потому, что она привозила ему в детстве и посылала даже в Гадяч сушеные груши и деланные ею самою превкусные пряники (с
матушкой она была в ссоре, и потому Иван Федорович после не видал ее), — эта тетушка, по своему добродушию, взялась управлять небольшим его имением, о чем известила его в свое время письмом.
Далее я бы мог объяснить, как ваша
матушка еще десятилетним ребенком была взята господином Павлищевым на воспитание вместо родственницы, что ей отложено было значительное приданое, и что все эти заботы породили чрезвычайно тревожные слухи между многочисленною
родней Павлищева, думали даже, что он женится на своей воспитаннице, но кончилось тем, что она вышла по склонности (и это я точнейшим образом мог бы доказать) за межевого чиновника, господина Бурдовского, на двадцатом году своего возраста.
— Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных в деле, что ваша
матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью о ней Павлищева, что была
родною сестрой той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в самой первой своей молодости, но до того, что непременно бы женился на ней, если б она не умерла скоропостижно.
Повел я ее к
матушке, — была к ней почтительна, как
родная дочь.
—
Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за
родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал. Благослови его,
матушка, как бы ты
родного сына благословила. Постой, старушка, вот так, дай я сложу тебе руку…
Покойница
матушка верила им во всем, на все смотрела их глазами и по слабости своей даже не смела им противиться; вы — также; но вам простительно: если
родная мать была на стороне старших сестер, то где же вам, меньшой дочери, пойти против них? вы с малых лет привыкли верить и повиноваться им.
— Вон у меня брат
родной действительно подписывался в письмах к
матушке...
Матушка тоже говорила, что она нам
родня, только очень дальняя.
Фоминишна. Уж и правда,
матушка! А я побегу,
родная, наверх-то, Аграфена-то Кондратьевна у меня там одна. Ты, как пойдешь домой-то, так заверни ко мне, я тебе окорочек завяжу. (Идет на лестницу.)
—
Матушка моя!
родная ты моя! — завизжала она. — Не выходи за него замуж! не выходи за него, а упроси его,
матушка, чтоб воротил Фому Фомича! Голубушка ты моя, Настасья Евграфовна! все тебе отдам, всем тебе пожертвую, коли за него не выйдешь. Я еще не все, старуха, прожила, у меня еще остались крохи после моего покойничка. Все твое,
матушка, всем тебя одарю, да и Егорушка тебя одарит, только не клади меня живую во гроб, упроси Фому Фомича воротить!..
Прасковья Ильинична,
матушка наша
родная, протесниться-то только к вам не могу, а то б не только ручку, даже и ножку бы вашу поцеловал — вот как-с!
— И,
матушка, господь с тобой. Кто же не отдавал дочерей, да и товар это не таков, чтоб на руках держать: залежится, пожалуй. Нет, по-моему, коли Мать Пресвятая Богородица благословит, так хорошо бы составить авантажную партию. Вот Софьи-то Алексеевны сынок приехал; он ведь нам доводится в дальнем свойстве; ну, да ведь нынче родных-то плохо знают, а уж особенно бедных; а должно быть, состояньице хорошее, тысячи две душ в одном месте, имение устроенное.
Ты,
родная моя
матушка, Пожалей меня, несчастную, — Тяжело мне у чужих людей, В злой неволе сердце высохло.
— Ох вы, девушки, девушки! Все-то вы на одну стать! Не он, так слава богу! А если б он, так и нарядов бы у нас недостало! Нет,
матушка, сегодня будет какой-то пан Тишкевич; а от жениха твоего, пана Гонсевского, прислан из Москвы гонец. Уж не сюда ли он сбирается, чтоб обвенчаться с тобою? Нечего сказать: пора бы честным пирком да за свадебку… Что ты, что ты,
родная? Христос с тобой! Что с тобой сделалось? На тебе вовсе лица нет!
— Сем кликнем,
родная! да позовем дуру Матрешку; они поболтают, побранятся меж собой; а чтоб распотешить тебя, так, пожалуй, и подерутся,
матушка.
— Хорошо, хорошо! — отвечала Власьевна. — Скажи ему, чтоб он подождал. Анастасья Тимофеевна, — продолжала она, — знаешь ли что,
матушка? у нас на селе теперь есть прохожий, про которого и невесть что рассказывают. Уж Кудимыч ли наш не мудрен, да и тот перед ним язычок прикусил. Позволь ему, сударыня, словечка два с тобою перемолвить… Да полно же,
родная, головкою мотать! Прикажи ему войти.
—
Матушка… Анна Савельевна… касатушка… — сказал он жалобным, нищенским голосом, — дай ему, парнечку-то моему, жавороночка!.. Дай, касатушка! Оробел добре… вишь… Дай,
родная, жавороночка-то…
— Знаю,
матушка, все знаю… Ах, ты, касатушка ты наша!..
Родная ты наша! Как нам за тебя бога молить?.. Ах!.. Что ты, Гришутка? Что на рукаве-то виснешь… Вишь его, озорник! Оставь, говорят! — заключил Аким, поворачиваясь неожиданно к парнишке.
— Ах ты,
матушка ты наша! Ах, ах! Анна Савельевна, как нам за тебя бога молить! Ах ты,
родная ты наша! — воскликнул Аким, разводя руками и умиленно взглядывая на старуху.
— Что говорить! Добрая, ласковая душа его: все оттого,
матушка! Памятен оттого ему всяк человек, всяк уголок
родного места… Да, добрый у тебя сынок; наградил тебя господь милосердый: послал на старости лет утешение!.. Полно,
матушка Анна Савельевна, о чем тужить… послушай-ка лучше… вот он тут еще пишет...
Ну-с, расхаживал я, расхаживал мимо всех этих машин и орудий и статуй великих людей; и подумал я в те поры: если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли немедленно должно было бы исчезнуть из Хрустального дворца все то, что тот народ выдумал, — наша
матушка, Русь православная, провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы,
родная: все бы преспокойно осталось на своем месте, потому что даже самовар, и лапти, и дуга, и кнут — эти наши знаменитые продукты — не нами выдуманы.
Гаврило. Так ведь это утром, а где же вы ночь-то? (Кланяется в ноги). Останьтесь,
матушка,
родная, останьтесь!
Вот она,
родная наша
матушка!
—
Матушка! Машуточка! Утешь-оправдай на себе нашу
родную русскую пословицу, что «от яблоньки яблочко недалеко катится!»
Я жил тогда (зимою 1835 года) в Москве, у тетушки,
родной сестры покойной
матушки.
Челкаш чувствовал себя овеянным примиряющей, ласковой струей
родного воздуха, донесшего с собой до его слуха и ласковые слова матери, и солидные речи истового крестьянина-отца, много забытых звуков и много сочного запаха матушки-земли, только что оттаявшей, только что вспаханной и только что покрытой изумрудным шелком озими… Он чувствовал себя одиноким, вырванным и выброшенным навсегда из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь, что течет в его жилах.
Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по
матушке России и назад вернулся в
родную деревню.
Митя. Оно так-с, Пелагея Егоровна, да не переносно мне это горе-то; может, тяжельше, чем вам. Я такую в вас веру, Пелагея Егоровна, взял, что все равно как
матушке родной откроюсь. (Утирает глаза платком.) Вечор-то, как у вас вечеринка-то была… (Слезы мешают говорить.)
Налетел ястребом, как снег на голову, вырвал нашу лебедушку из стада лебединого, от батюшки, от
матушки, от
родных, от подруженек.
Пелагея Егоровна. Я,
матушка, люблю по-старому, по-старому… да, по-нашему, по-русскому. Вот муж у меня не любит, что делать, характером такой вышел. А я люблю, я веселая… да… чтоб попотчевать, да чтоб мне песни пели… да, в
родню в свою: у нас весь род веселый… песельники.
Услышав это намерение, вся
родня пришла в отчаяние, пророча, что сиротка сам непременно будет года через три парижским ветошником, потому что
матушка, конечно, не замедлит промотать все состояние с каким-нибудь своим старым любовником.
— Прекрасно! Так она и сиди у
матушки, — на вас-то она какое имеет влияние? До вас ей какое дело? Помилуйте, в нашем образованном веке отцы
родные не мешаются в семейные дела детей. Ну вот я, скажите, пожалуйста, мешался ли хоть во что-нибудь? Позволил ли я себе оскорбить вас хоть каким-нибудь ничтожным словом? Вы вежливы, а я еще того вежливее, и прекрасно.
—
Матушки родимые! Вот дал Бог счастья!
Матушки родные!
— Ты мне вчера одно слово сказал, — повторил еще раз старик, — ты меня этим словом как ножом в сердце пырнул. Твой отец мне тебя, умираючи, приказывал, ты мне заместо сына ро́дного был, а коли я тебя чем обидел, все мы в грехе живем. Так ли, православные? — обратился он к стоявшим вокруг мужикам. — Вот и
матушка твоя
родная тут, и хозяйка твоя молодая, вот вам фитанец. Бог с ними, с деньгами! А меня простите, Христа-ради.
Аннушка. У вас, сударыня, сильная лихорадка! Не угодно ли чаю горяченького или бузины? Тотчас будет готово. Ах, ты, моя
родная! Какие руки-то холодные: точно ледяные. Не прикажете ли,
матушка, послать за лекарем?
Князь Гвидон тогда вскочил,
Громогласно возопил:
«
Матушка моя
родная!